— Ого! — сделала гримасу дама.

Но несмотря на то, что ожидание могло затянуться, она не ушла и продолжала шутить с выходившими из комнаты детьми.

Наконец все, кроме трех, стоявших отдельно девочек, вышли. Марина Федоровна, закрыв тетрадь, стала им показывать, как запускается пятка, поднимаются петли для ступни и как заканчивается чулок. Дама, до тех пор довольно терпеливо ожидавшая, стала волноваться. Она подходила к двери, отходила от нее, возвращалась, вглядывалась в руки сидевшей к ней спиной мадемуазель Милькеевой и, видя, что урок вязания затягивается, в нетерпении пожимала плечами, отходила от двери — впрочем, для того, чтобы, пройдя спешной походкой до окна, опять вернуться к двери.

В начале десятого урок наконец кончился, дети ушли, и мадемуазель Милькеева стала убирать на столе.

— Марина Федоровна! Я к вам. Можно вас побеспокоить? — спросила вкрадчивым голосом высокая дама, стоя на пороге комнаты.

Мадемуазель Милькеева подняла голову.

— Вера Сергеевна! Милости прошу, — сказала она, делая шаг навстречу входившей и подавая ей руку.

— Сядемте здесь, — прибавила она, придвигая к письменному столу второй стул.

Они сели.

— Я к вам по поручению, то есть по просьбе Елены Антоновны. Ей очень жаль, что она погорячилась и, кажется, наговорила вам неприятных вещей.

— Ей это только кажется? — мадемуазель Милькеева вдруг побледнела, углы ее губ передернулись судорогой. — Кажется! А она вам сказала, чего именно она мне наговорила и за что?

— Да, она мне все рассказала и просила передать вам, что она извиняется и очень просит вас забыть все.

Вера Сергеевна, нагнув голову, исподлобья заглядывала в глаза Марины Федоровны.

— Это легко сказать «забыть», — начала взволнованным голосом Марина Федоровна, и глаза ее блеснули. — Забыть… Такие вещи не забываются…

— Полноте, Марина Федоровна! — остановила ее через некоторое время Вера Сергеевна умоляющим голосом. — Полноте, дорогая, забудьте все, что она по своей вспыльчивости наговорила вам. Я вас прошу за нее, за детей и за всех нас.

Она поймала руку Марины Федоровны и крепко сжала, нежно глядя ей в глаза, крепко сжала ее руку.

— За это врем я так много историй и без того… Теперь оп ять эта…

— Так вот чего вы хотите! — произнесла Марина Федоровна, нервно засмеявшись, и, высвободив руку, встала и отошла от Веры Сергеевны.

— Завтра я дежурная, — сказала она спокойным голосом, — надо рано вставать. Извините, покойной ночи.

— Марина Федоровна, вы сердитесь? — заговорила жалобным голосом Вера Сергеевна. — Ну за что? Что я такого сказала? Клянусь вам, что я хочу только всех успокоить, примирить. Хочу, чтобы не было никаких неприятностей. Ведь всем невесело, право. Ну, не сердитесь!

И она, подойдя к Марине Федоровне, обняла ее за талию и, как провинившийся ребенок, положив голову на ее плечо, продолжала уговаривать.

Марина Федоровна подняла голову, посмотрела в лицо Веры Сергеевны и, грустно улыбнувшись, сказала:

— Я не сержусь ни на вас, ни на кого другого, могу вас уверить. Но, право, спать пора, а мне еще необходимо пройти в дортуар.

Она пристально посмотрела на часы, пристегнутые на золотом крючке у ее пояса.

— Ого! Как мы заговорились! Прощайте, — сказала она и, торопливо пожав руку Веры Сергеевны и кивнув ей головой, поспешно пошла из комнаты.

Вера Сергеевна последовала за Мариной Федоровной, но видя, как та заговорила с одной из не спавших еще девочек, медленно прошла через дортуар в свою комнату, где ее давно уже ждала мадам Якунина.

— Ну что? — спросила мадам Якунина с беспокойством.

— Что? Она уверила меня, что не сердится ни на кого, но по всему видно, что она ужасно обижена. И я, признаться, боюсь, что она действительно так дела не оставит. Знаете, послушать ее, она права, — сказала с многозначительной миной Вера Сергеевна. — Вы завтра уж пройдите к ней пораньше и сами извинитесь, душечка.

Вера Сергеевна пожала руку смущенной Елены Антоновны и сделала с ней несколько шагов к двери.

— Я сделала, что могла, — сказала она, приподняв плечи и разводя руками. — Вы знаете, с ней ведь не сговоришься, — добавила она, пропуская Елену Антоновну в дверь.

Вернувшись в комнату, Вера Сергеевна вздохнула, потянулась, подняв руки кверху, и громко зевнула.

Через полчаса Марина Федоровна тоже вернулась в свою комнату и стала раздеваться. Стоя перед маленьким туалетным зеркалом, поставленным на комоде, она долго расчесывала свои длинные и замечательно густые волосы. Вдруг по ее грустному лицу пробежала легкая улыбка.

«Не могу же я в самом деле требовать, — думала она, — чтобы они понимали вещи так, как их понимаю я. Понятия и взгляды людей так различны!.. Кто прав? Мне кажется, что я поступаю вполне правильно и честно. А они, по всей вероятности, чистосердечно уверены в обратном. Они, по моему мнению, смотрят на дело сквозь пальцы. Им и дела нет до того, что выйдет из детей и насколько девочки, оставляя заведение, будут подготовлены к жизни. А детям только того и надо. Они за то и обожают их…»

Марина Федоровна вздохнула, аккуратно развесила снятые с себя вещи, подошла к киоту [68] , оправила лампадку и, опустившись на колени, стала молиться…

Глава VII

Проделки Вари и «козни» мадемуазель Милькеевой

В седьмом часу утра Нюта, вскочившая с постели при первых звуках звонка, то есть ровно в шесть часов, и успевшая уже причесаться и умыться, стала будить Варю.

Варя открыла глаза, испуганно, с удивлением посмотрела на нее и, не понимая, кто с ней говорит, где она и как сюда попала, бессознательно хлопала сонными глазами.

— Вставай! Не успеешь одеться! Мы скоро уйдем! — говорила ей Нюта, смеясь и насильно поднимая ее голову с подушки.

Варя села и, еще не совсем проснувшись и вздрагивая от холода, стала сонным движением натягивать на плечи кончик байкового одеяла.

— Не нежничать! Не нежничать! Вставать, тотчас же! — услышала она за спиной чей-то резкий голос.

И тут же сильная рука сдернула с нее одеяло. Варя обернулась и увидела своего вчерашнего врага.

Сон мигом отлетел от нее, и весь вчерашний день ясно встал в ее памяти. Она, капризно мотнув головой, поймала конец одеяла, натянула его себе на плечи и стала надевать чулки.

— Ungezogenes, garstiges Ding! [69] — проговорила сквозь зубы Бунина (день был «немецкий»), отходя от постели, к которой скоро подошли две-три девочки, уже почти одетые. Они, весело болтая, помогли Варе одеться, отвели ее в умывальную, причесали, застегнули на спине крючки ее черного платья и, рассказывая ей, как, когда и куда теперь пойдут и что будут делать, занимали новую товарку до звонка.

Когда становились в пары, одна из девочек поспешно сунула Варе в руку два длинных леденца, завернутых в бумажки, надрезанные бахромой на концах, картинку от конфет и маковник [70] и, коснувшись губами ее уха, шепнула:

— На рекреации будем ходить вместе.

Варя засмеялась, крепко потерла ладонью ухо, посмотрела в руку и, обернувшись к новой подруге, стоявшей через две пары от нее, весело и дружески закивала ей головой.

В двенадцать часов заехала Александра Семеновна. Ее провели прямо в лазарет. Болезнь Кати сильно встревожила и удивила добрую женщину, а вид остриженной, в один день подурневшей Вари, которую привели к сестре, произвел на нее неприятное впечатление. Она нежно ласкала детей и, прощаясь с ними, прослезилась, перекрестила их, прошла к мадам Фрон и, оставляя ей привезенные детям сласти, усердно просила приласкать обездоленных детей, так недавно еще счастливых.

Катя оставалась в лазарете и в постели более двух месяцев. Варю, по распоряжению мадам Адлер, каждый день приводили к ней, но оставляли ненадолго, и Бунина, всегда сопровождавшая ее, во все время свидания сестер ни на минуту не отходила от постели Кати, так что дети, стесняясь присутствием посторонней взрослой девушки, обменивались только самыми незначительными фразами, и Катя в первый месяц пребывания своего в заведении ничего не знала о положении сестры в классе. Лишь однажды Варя, обнимая ее, успела шепнуть ей на ухо: